«Я работала в интересах Украины». Эксклюзивное интервью и признание пленницы боевиков «ДНР» Марины Чуйковой — 057.UA

История пленницы боевиков «ДНР», которая подвергалась физическим и психологическим пыткам на протяжении 650 дней.

19 марта 2018 года уроженку Горловки Марину Чуйкову на выезде из оккупированного города незаконно задержали боевики «ДНР». Женщину обвинили в шпионаже и работе на СБУ, после чего она провела 650 дней в плену у террористов. На протяжении всего этого времени двое ее сыновей Артур и Савва Чуйковы вели настоящую борьбу за освобождение своей мамы, которая находилась в нечеловеческих условиях, подвергаясь физическим и психологическим пыткам. В итоге 29 декабря 2019 года Марина Чуйкова была освобождена из плена боевиков во время масштабного обмена между Украиной и так называемыми «Л/ДНР». После освобождения Марина прошла реабилитацию в Киеве и сейчас вместе со своими сыновьями живет в Харькове.

Мы пообщались с Мариной и ее сыном Саввой в редакции сайта 057. Она рассказала о своей жизни до войны, начале боевых действий, гибели от рук боевиков невинных людей, незаконном задержании, мыслях о расстреле, пытках и оскорблениях, нахождении в одной камере с больными ВИЧ, гепатитом и туберкулезом, жизни в плену, наигранном «суде», обмене и дальнейших планах на жизнь. В конце интервью Марина Чуйкова рассказала журналисту 057 эксклюзивную информацию о своем сотрудничестве с СБУ. Далее текст с ее слов.

Родилась я в Горловке. Там прошло мое детство, юность и молодость. С детства у меня был активный характер. Всегда старалась быть в коллективе на первом плане. Также старалась чем-то заниматься и увлекаться. Сказать, что у меня было конкретное хобби? Нет, его у меня не было, поскольку занималась всем понемногу. Это и организаторские дела, и спорт, и рукоделие.

Воспитывалась в простой и рабочей семье. Не была у меня возвышена самооценка, поэтому росла общительной и коммуникабельной. В то же время красивой и фотогеничной себя никогда не считала. За всю жизнь у меня очень мало было фотографий. Сама себе на фотографиях я не нравилась. Но так как всегда стремилась к лучшему, то постоянно старалась быть впереди. Была и старостой группы, и членом совета дружины в школе. То есть везде, где можно было, я принимала участие.

С детства мне нравилась медицина и хотела быть врачом. Я любила играть в куклы, лечить их, делать им уколы и перевязки. Но так как родители у меня были рабочего класса — мне не хватило денег, чтобы позволить себе учиться в институте. Поэтому поступила в медицинское училище, надеясь, что после его окончания поступлю в мединститут. Однако закончив Горловское медицинское училище — сразу пошла на работу.

Затем познакомилась с молодым человеком, после чего вышла замуж, забеременела и родила двоих детей. На протяжении 16 лет я была счастлива в браке, но в какой-то момент в нашей семье получился разлад. Поэтому мы расстались, и я ушла от своего мужа, забрав двоих детей. В этот момент не сломалась, не впала в депрессию и не показала свою слабость. Хотя мне было тяжело с двумя детьми.

Мне всегда хотелось воспитать хороших и достойных сыновей. Хотелось, чтобы они выросли мужчинами. Поэтому старалась организовать им дома уютную обстановку, чтобы они могли спокойно учиться и у них был хороший характер. Старалась, чтобы они правильно питались. Мне нравилось, когда они красиво одевались. В школе учителя всегда говорили, что они замечательные дети. То есть я была довольна, что дети растут и смышленые, и умные, и красивые, и спортивные.

Потом дети поступили в университет в Луганске и уехали от меня. Как могла, старалась им помочь, но денег в медицине мне не хватало, чтобы содержать двоих сыновей, а также оплачивать их общежитие и свою квартиру. Поэтому искала, где можно заработать денег. В итоге устроилась на работу в супермаркет «Амстор», а именно в ювелирный отдел. Это красивая работа для женщины и мне она очень нравилась. Красивый, блестящий отдел и такие же изделия. То есть работа с красотой, которая и нужна была мне. Я совмещала работу для души — в больнице, а также работу для денег.

У меня все получалось, но за эти годы личная жизнь не сложилась. Может из-за недостатка времени, поскольку посвятила себя детям, а может просто не попался хороший и достойный мужчина. За это время я привыкла быть не одинокой, а самостоятельной. Да, вокруг меня было много друзей и подруг, но я была одна. Также у меня были родители пожилого возраста. Однако в 2012 году мой отец умер.

До войны на Донбассе я всегда осознавала, что Украина — это моя страна и мой дом, а Горловка — это Украина. Все началось весной. Многие уже тогда говорили, что будет война между Украиной и Россией. Но я даже подумать не могла, что такое может случиться. Не верила до последнего, пока не увидела, что по городу начинают ездить танки, стягивается техника и появились люди в какой-то военной форме.

Потом начались обстрелы, люди начали попадать в больницу с ранениями, а здания стали рушиться. Тогда стало понятно, что это не просто разговоры, а происходят реально страшные события.

Мы были в «Амсторе», когда впервые увидели едущие по дороге танки и услышали этот грохот. Все задумывались, откуда вообще столько техники. Мы увидели «Уралы» с «Градами». На тот момент я такой техники никогда не видела. Со временем мы начали разбираться, где танк, БМП или САУ. Под нашим домом стали дежурить САУ с военными, а на крышах были снайперы. Вместо бывших детских садиков и гостиниц боевики начали делать свои базы, склады и комиссариаты. Все перекрывалось колючей проволокой, а шины свозились в одно место за городом.

На тот момент я работала в больнице. Так вот от моего дома до больницы небольшое расстояние, но дойти было очень тяжело, поскольку с утра начинались обстрелы, под которые я несколько раз попадала. Уходя с работы, уже не шла той дорогой, а меняла маршрут. Однажды я видела, как летел снаряд и попал в жилой дом. Он залетел в квартиру к людям. Был взрыв и страшная черная дыра, которая зияла в этом доме.

Как то я направилась в «Амстор», чтобы просто пройтись, так как было страшно, а настроение — подавленным. Тогда хотелось просто выйти в люди и узнать хоть какую-то информацию. Когда я шла в супермаркет, начался обстрел, а снаряды попали в 55 школу. Летели осколки, камни и я упала на землю. Во рту у меня появился привкус пороха и земли, после чего стало страшно. Думала, что погибну и даже позвонила детям попрощаться — я плакала. Возле меня упал снаряд, и я подумала, что жизнь закончилась. Однако снаряд не разорвался. Когда пришла домой, то у меня трусились руки и ноги. Потом в быстром темпе начала ездить скорая помощь. И только после всего произошедшего узнала, что в нескольких районах был обстрел, в результате чего разрушены здания, рынки, предприятия, школы и больницы.

Изначально люди выглядывали и интересовались, что «летит», какая техника едет и куда стреляют. Но когда поняли, что при этом могут ранить или убить, то они научились прятаться. Каждый находил территорию, где нет окон, а также строение с железной дверью. Там они и прятались. Люди собирали в сумку документы, какой-то сухой паек и воду, поэтому всегда был подготовлен «тревожный чемоданчик».

На следующий день после одного из обстрелов по небольшому рынку я была на месте, где все произошло. Там стоял обгоревший мотоцикл и на дереве еще висели куски мяса девочки, которую разорвало. Она была совсем ребенком. Вместе с папой они торговали вишнями и вот… Это было страшно.

В то же время боевики в Горловке меня часто спрашивали, почему мои дети — такие спортивные мужчины — не воюют. Они обещали форму и хорошую зарплату. Прямым способом из Горловки было тяжело уехать. Некоторые таксисты брались вывозить окольными путями по заминированным полям. Но они просили очень большую сумму, чтобы вывезти двух молодых людей. Да, и сам факт того, что мы будем ехать по минным полям, пугал меня. Поэтому не согласилась. Хотя и такой большой суммы на тот момент у меня не было. В результате мы выбрали другой путь.

Далее берет слово сын Марины Савва Чуйков: «Не знаю почему, но мы с братом были осведомлены, как плюс-минус работает разведка (боевиков — ред.). Мы понимали, что у них на тот момент не было баз данных и они очень тупые. Это были просто алкаши, которые бухали в блиндажах. Либо они обращали внимание на людей с «подозрительным» лицом. Но нам тогда было до 20 лет и они как-то на нас не обратили внимание. Мы специально не брали с собой вещей, взяв с собой маленький рюкзак, в котором было немного одежды и документы. На выезде из города это даже был не блокпост, а просто мост, где стояла толпа «сепаров» с оружием и проверяла всех людей. Мы напрямую пошли, делая вид, что просто идем на рынок, расположенный в Никитовке. После этого сели в маршрутку, но возле нее «прилетела» мина. Нам тогда повезло, так как упала она в метрах 20 от нас. И повезло, что это уже был блокпост ВСУ и нас не стали проверять. Зашел украинский военный и когда начало «прилетать» он скомандовал быстрее уезжать. Он захлопнул дверь, и мы уехали».

Дети уехали, а я оставалась в Горловке. Однако в какой-то момент сама уехала в Харьков. Там нашла себе работу и жила на съемной квартире. Но тогда цены на квартиры значительно поднялись. И то, что я зарабатывала, хватало на то, чтобы платить за аренду и питаться, а содержать детей уже не могла. При этом я все время созванивалась с мамой, и она плакала, а также говорила: «Ты меня тут оставила. Мне тяжело и страшно. Вернись». Но уезжать она не хотела, потому что болела. И что-то ее держало.

Когда не стреляли, то она успокаивалась и меня отпускала. Тогда я могла уехать. Но если задерживалась больше чем на три дня, она снова звонила и плакала. Мама пережила дни обстрелов. И когда я вернулась из Харькова и пришла домой, начался обстрел. На тот момент я еще не привыкла к обстрелам и просто ходила по квартире. Но у моей мамы начали дрожать руки, она собирала сумку и вообще не обращала на меня внимание. Хотя она меня очень любит и хорошо относиться. Однако она взяла сумку и бежала в подвал, за меня даже не вспомнив. Я ее не осуждаю, поскольку ей было страшно, и она принимала решение не сердцем, а это был стресс.

В тот день 19 марта 2018 года (дата незаконного задержания боевиками — ред.) ничего не предвещало беды. Тогда я не видела за собой никакой слежки. Хотя потом уже поняла, что за мной следили и обо мне знали все. Я проходила паспортный контроль, собираясь выехать из Горловки. Мы ехали на машине с водителем и вместе подали документы, но их задержали и долго нам не отдавали. Сначала сказали, что компьютер завис. Потом нас забрали и вывели из толпы, посадив меня и водителя в разные кабинеты. К нам приставили охранников, и мы чего-то ждали.

У меня сразу забрали все телефоны. На тот момент их было несколько, потому что связь «Vodafone» не работала. Поэтому я приобрела себе второй телефон и другую связь — «Интертелеком». После этого привели женщину, которая меня раздела и пересмотрела все мои вещи. Не знаю, что она там искала, но ничего такого не обнаружила. В итоге мы продолжали сидеть в этом кабинете и ждать.

Часа два или три мы ждали. Нас никуда не выводили, ничего не предъявляли и ни в чем не обвиняли. Просто сказали ждать. По истечению этого времени приехали двое больших мужчин в гражданской одежде, которые не представились. По сегодняшний день я не знаю, кто это были. Они надели на меня наручники и на голову мешок. При этом вывели меня на улицу и провели через толпу, представив «предателем родины, шпионом и сотрудником СБУ». Будто бы я перевозила в Украину данные о военной технике, а также о российских военных и генералах.

Потом нас повезли в неизвестном направлении. Нас привезли и бросили в подвал, но я не знала, где нахожусь до самого вечера. В этом подвале было три камеры без окон, но с постоянным светом и видеонаблюдением. И когда уже в соседнюю камеру привели соседа, то он мне сказал, что мы находимся в подвале «МГБ». Он меня успокаивал и говорил, что не переживайте, поскольку вас скоро обменяют. Это был молодой человек 25-27 лет. Я не знала, кто он такой, потому что нам не разрешали с ним общаться.

Каждые два-три дня меня стали выводить на допросы. Мне задавали тяжелые и длинные вопросы с моральным давлением. Меня оскорбляли, унижали и называли «укроповской проституткой», «использованным презервативом». Как только меня не обзывали. При этом «следователь» меня не бил. Но если чего-то не хотела говорить или не могла вспомнить, то он меня отводил в соседнюю комнату, а там уже находились четверо или пятеро людей, которые производили физическое давление. Могли ударить. Кричали и оскорбляли, унижали постоянно.

Затем создали консилиум. Пришли их сотрудники и меня начали им представлять, рассказывая, сколько я всего плохого сделала. Текст (признания — ред.) на компьютере уже был набран и под таким давлением я его особо не читала. Поэтому подписывала все, что мне подсовывали.

Допросы длились три-четыре часа, и все время на тебя оказывалось такое давление. Потом отводили в эту страшную камеру без удобств, в которой было очень холодно, сыро и постоянно сильно сквозило. Там я находилась месяц. За это время не снимала ни пальто, ни сапоги. У меня там жил паучок и все тридцать дней я наблюдала, как он вьет паутину. В камере пол был из плитки, которую всю пересчитала. На стенах были пятна, и о каждом из них представляла, что это сова, волк или что-то другое. Просто сходила с ума от незнания того, что со мной будет дальше.

Когда меня туда бросили — там стоили две бутылки по пять литров из-под воды, которые были наполнены мочой и кровью. Вся камера была в грязи и крови, повсюду был разбросан перевязочный материал и окровавленные медицинские перчатки. Было видно, что предыдущий пленник был ранен или его били, после чего ему делали перевязки.

И в очередной день допроса меня вновь шантажировали, оскорбляли и унижали. После меня возили по городу (Донецку — ред.) и показывали каким-то людям. Но я видела только туфли, потому что все время была в мешке. Потом возили в Горловку. Мне особо никаких инструкций не давали и не предупреждали о том, куда еду. Однако обо мне снимали видео, в котором рассказывали, как я что-то взрывала, где фотографировала и куда ездила.

Возили меня в «МВД» города Горловки, где показывали местным сотрудникам. Некоторые из них мои знакомые. Это были соседи из нашего дома. До этого даже и не знала, что они там работают. Но никто за меня не заступился и не собирался защищать.

В этот же день меня привезли обратно в Донецк. Пришел начальник, и оперативник у него спросил: «Что с ней сделать?». А тот говорит: «Зачем она нам нужна? Вывези и расстреляй. Так, чтобы никто не знал». После этого меня посадили в машину и куда-то повезли. Когда человек, к которому была пристегнута наручниками, заснул, то я смогла через мешок подсмотреть, куда меня везут. Увидела, что это было Енакиево и мне стало страшно. Я думала, меня расстреляют и бросят в пруд. Мы проезжали пруд, потом лес. Но не расстреляли, а покатали и привезли назад.

Потом снова думала, что меня расстреляют, когда привезли в какой-то ангар. Это было длинное и высокое здание, заканчивающееся ровной бетонной стеной. На меня надели наручники, заставили раздвинуть ноги и стоять с мешком на голове. И я стояла. Ничего не происходило, а они (боевики — ред.) куда-то ушли. Было тихо и слышно, что в этом ангаре никого нет. Прислушивалась и принюхивалась, так как сильно воняло порохом, бензином и резиной. Видела лежащие шины и думала, что это, наверное, комната, где расстреливают. В тот момент переживала, куда денется мое тело. Отвезут его, закопают или бросят собакам.

Это продлилось какое-то время, а в висках настолько стучала кровь, что я слышала пульс в руках, голове и шее. Потом они вернулись и меня забрали обратно. Пришла врач и я подумала, что меня точно сегодня расстреляют, потому что привели доктора констатировать смерть. Но нет. Она померила давление, которое оказалось очень высоким (160/100). У меня в сумке были таблетки, но уже их опечатали. Они распечатали мою сумку, взяли лекарства и разрешили мне выпить таблетку от давления. Только тогда я успокоилась и немножечко отдохнула, потому что все это время думала о расстреле.

Мне дали бесплатного «адвоката». С ним мы познакомились в кабинете у «следователя». От него ждала слова поддержки. Я ждала, что он мне будет говорить, как себя вести и возможно он уже ознакомлен с делом. Однако обо мне «адвокат» ничего не знал и когда начали читать мою характеристику, он заснул. Бужу его и говорю: «Про меня здесь дело ведут и это все неправда. Помогите мне. Как дальше действовать? Что мне делать? Я хочу увидеться со своей мамой и узнать, как она. Хочу знать свою дальнейшую судьбу. По какому закону меня судят и за что?». Он же отвечает: «По вашей статье никакой защиты не будет. Вы будете осуждены. Никто вам не поможет».

На тот момент не знала о том, известно ли моим родным, где я. Поэтому просила «адвоката» связаться с моими родственниками. Он обещал, что позвонит моей маме и узнает о ее состоянии здоровья. Сообщит моим детям и скажет, где нахожусь и что мне необходимо. Но маме он так и не позвонил, а детям ничего не сказал.

В подвале я пробыла 30 дней, после чего меня перевезли в СИЗО города Донецка. Меня посадили в обычную женскую камеру. Там было много женщин, но осуждены они по совершенно другим статьям. Одна была по моей статье. Она мило улыбалась, когда услышала статью, по которой меня осуждали. С ней мы и были.

Конечно, к нам относились очень плохо. Но это исходило не от них (осужденных — ред.), а было командой от начальства. Им дали команду «фас», чтобы они нас унижали, оскорбляли и пытались «урабатывать». Чтобы мы «драили» унитазы, убирали и чистили. Но пообщавшись со мной, они поняли, что я человек сильного характера и на меня такое давление нельзя оказать, потому что могу дать отпор. Они частично боялись. Поэтому такого давления уже не было.

У каждой второй были ВИЧ, гепатит или туберкулез. Все вот эти женщины, к которым я попала, являлись либо наркоманками, либо бывшими алкоголичками. Но из-за того, что они там долго находятся, их организм уже очистился. Поэтому они стали думать более осознанно и специально заражать меня болезнью никто не собирался. Однако в этой камере было страшно, так как везде антисанитария. Там были тараканы, прусаки, клопы, а еще сыро и влажно. На стенах повсеместно была плесень.

Все пользовались своей посудой, но туалет и тазик для мытья были общие. Так как я медик, то старалась себя обезопасить. Тазик обрабатывала кипятком перед тем, как мыться. Тем не менее, вероятность заразиться все равно была. Когда создавалась очередь мыться, то моя была за молодой девушкой с ВИЧ-инфекцией. Этого я особенно боялась. Когда мы освободились, то в «Феофании» (клиническая больница в Киеве — ред.) попросила сдать конкретно эти анализы, чтобы быть уверенной, что я ничем не заразилась.

Во время допросов меня били. Один раз ударили головой о дверной косяк, а однажды сильно ударили дверью по ноге так, что кожа и мягкие ткани были рассечены. В этот момент я находилась в мешке. Каких-то других видов насилия ко мне не применяли. Но к нам в СИЗО поступали женщины, которые были на «Изоляции» (тюрьмы и места казни в Донецке — ред.), где особо жестоко пытали. В этом месте была камера, где стоял стол. Одна женщина рассказывала, что ее клали на этот стол, привязывали к рукам провода и под попу клали мокрую тряпку тоже с проводами. Женщина, которая находилась под током, говорила, что периодически теряла сознание, ей давали прийти в себя и снова пытали.

Многие другие женщины также приходили избитые и с отекшими ногами женщины. Возможно, их били по почкам. Еще одна девушка была с перебитой переносицей и синяки у нее растеклись под оба глаза. У одной спилили зубы трехгранным напильником и к ней угрожали применить сексуальное насилие. Говорили, что приведут «команду» из 15 человек и будут насиловать. Но ничего этого не было и ее привезли в СИЗО. Те женщины, которые находились на «Изоляции», много рассказывали о пытках. И о камере, в которой стоит очень маленькая лавочка и на нее невозможно лечь. Там можно либо сидеть, либо стоять. Женщин там держат от 7 до 10 дней и за это время у них отекают ноги. В одной камере есть труба, к которой подвешивают человека в наручниках и в таком положении он находится.

На сделку мне предлагали пойти еще в день моего ареста. У меня сразу спросили, есть ли у меня определенная сумма, но так как у меня таких денег не было, то сказала им, что у меня нет таких средств. Если бы были, то меня вывезли бы в серую зону и отпустили. Речь шла о суммах в 50-100 тысяч долларов. Конечно, такой суммы у меня не было, к тому же я считала себя невиновной. Они хотят побольше награбить и побыстрее «смыться» в Россию.

За год пребывания в плену ничего не происходило. Меня никуда не вызывали, а время просто проходило. Слушала телевизор, следила за «минскими встречами» и ждала весточки от детей. Они старались передать передачу или записочку. При этом письма и записки нельзя было передавать, поэтому дети старались даже среди листьев капусты положить мне маленькую записочку. Или проковырять дырочку в колбасе и уже туда всунуть записку. Первый раз, когда получила от детей книгу, то просто ее читала. Но остановившись на некоторых страницах, увидела между строк слова поддержки. И следующие книги просто пролистывала и искала, что мне пишут дети. Это были слова поддержки, и они мне были очень нужны.

И вот где-то в начале августа 2019 года меня и еще нескольких человек, арестованных по такой же статье, вывезли без предупреждения в следственный отдел «МГБ». И уже внизу в холле нам сказали, что мы здесь будем буквально несколько минут. «Следователь» рассказал, что на меня собрано дело объемом в один том. Но если я его буду читать, оспаривать и не действовать по их сценарию, то меня в списки (на обмен — ред.) не подадут. Если же я в них есть, то просто вычеркнут оттуда.

Конечно, мне хотелось на свободу, поэтому подписала дело, не читая его. Потом нам сообщили, что в ближайшее время будет «суд», где нас осудят. Однако в этот день ничего не произошло, и нас опять вернули в СИЗО. И 13 августа нас снова выводят, не предупреждая, что состоится «суд». Не было предварительной встречи с «адвокатом», который вообще не являлся и со мной не разговаривал. Он не предупреждал, что мне нужно будет говорить в свое оправдание или свою защиту.

Когда нас привезли, то увидела многих людей, которых не знала. И нас раскидали по разным камерам. Женщин посадили в одну. Нас было три человека. Выводили каждую с периодичностью и по очереди. Когда пришла на первый «суд», то он проходил в несерьезном виде. Была одна «судья», которая дала мне бумагу на подпись. В ней говорилось о том, что я отказываюсь получить на руки любые документы. Ни приговор, ни обвинительное, ни решение «суда», ни еще каких-то бумаг мне не выдадут. С этим я согласилась и расписалась. Она объяснила, что я не должна обращать внимание на то, что «суд» будет без правил и законов. Что все это формально, что организован обмен пленными и, возможно, мы попадаем в списки. Для этого нас нужно осудить и чтобы мы вели себя «правильно». Было страшно, потому что все происходящее было смешным и несерьезным, но наручники и клетки — это все настоящее.

Первый «суд» был ознакомительным. Сама «судья» читала мой текст в виде «бла бла бла». Если «прокурор» задавала какой-то вопрос, то судья находила ответы в моем деле и говорила: «Ну, вы же понимаете. Все как обычно». То есть конкретики никакой не было. «Прокурор» была серьезно настроена против меня. Прямо на «судебном заседании» она оскорбляла и унижала меня. При этом «адвокат» молчал и в мою пользу ничего не произнес. Когда ему дали слово, то тогда я вообще удивилась. Попросила его сказать в мою пользу хоть что-то, но он либо не был готов, либо вообще не хотел меня защищать.

Каких-то прямых доказательств моей вины не предоставили. Когда якобы с моим делом «ознакомились», меня опять отправили в камеру. Затем второй раз меня вывели в зал «суда». «Судья» была уже одна. Не успели снять наручники, как она попросила меня выступить с последним словом. Но так как никогда не была осужденной и не присутствовала на судах, то я не понимала, что она от меня хочет. В итоге начала говорить совершенно другие слова в свою защиту. Она прервала меня и сказала: «Вы нарушаете регламент. Я вас поняла». После этого «судья» ушла, так как меня никто не собирался слушать.

Уже в третий раз, когда меня отправили в зал «суда», то там была одна «судья» и секретарь. Только в этот раз она надела мантию, до этого момента она была просто в каком-то платье. И она продиктовала приговор, что я осуждена на 11 лет. «Прокурор» хотела 12 лет, но якобы она такая хорошая «скостила» мне один год и я должна ей быть благодарна. Мне дали 11 лет с отбыванием срока в женской исправительной колонии города Снежное без права обжалования. При этом «судья» объяснила, что в конце августа будет обмен и нас к нему готовят. Нас осудили, и остается только ждать, когда будет назначен день (обмена — ред.). Однако какой-то уверенности в этих словах не было, так как по телевизору говорили, что списки и количество людей все время менялись. Мы не были уверены, что нас освободят аж до того момента, как мы оказались на подконтрольной Украине территории, увидели украинские флаги и украинских военных.

Из «суда» нас вывезли в автобусе с кортежем «МГБ». В самом автобусе к нам посадили боевиков. По говору и лицам стало понятно, что это 100% россияне. Они были озлоблены, а с виду какая-то алкашня, которая не нашла себя в работе и в жизни.

Через две недели нас женщин отправили в исправительную колонию в Снежное. Там было очень тяжело, а колония никакая не исправительная — это ад для всех. Это тяжелый режим, это ужасное отношение и питание. Это настолько разработанные запрещающие правила, что практически ничего нельзя. Я так думаю, что женщины, которые осуждены за убийства и наркотики, там не исправляются, а становятся более злобными. Начальница колонии так все поставила, что выжить там реально очень тяжело. Когда приехала в колонию, то познакомилась с женщинами, которые осуждены по такой же статье. Они мне говорили, что находятся здесь год или два. И я была шокирована этими сроками, поскольку думала, что там нереально выжить и один год. Мне «повезло», так как я там была два с половиной месяца, но и этого хватило. Жестокая и страшная колония — не для содержания людей.

В первый день, когда я туда приехала, то отношение (со стороны начальства колонии — ред.) к нам было унизительным. Нас настолько унижали в этот день, что страшно рассказывать. Причем я думала, что в таких условиях мы будем находиться постоянно.

Сами осужденные тоже приняли нас как изгоев. И дали понять, что жизнь в колонии для нас превратится в еще больший ад, потому что нас представили, как предателей родины. И получилось так, что в день моего приема я попросила у надзирательницы свои же лекарства, которые мне нельзя было бросать ни на один день, так как могли быть тяжелые последствия для моего здоровья, а они могли привести даже к смерти. Однако мне сказали: «Нет. Вы здесь не врач и решать будут они». Поэтому мне не разрешили. У меня была надежда только на себя и знала, что о моем здоровье смогу побеспокоится только я. И как не смешно это говорить, но я украла у них свои таблетки. В итоге меня вызвали на какое-то собрание, где в присутствии сотрудников колонии меня оскорбляли и унижали. Причем делала это сама начальница колонии. Только несколько минут был разговор о таблетках, а потом это перешло в политическую тему. Другие понимали мою ситуацию и за этот поступок меня не осуждали.

Потом встретили нас бывшие «ополченки». Осужденных по политическим статьям должны были держать отдельно от всех, но мы были в общем режиме и нас поселили к ним. Вечером, когда все собрались, к нам подошли эти «ополченки» с вопросом: «Ну, как вы докатились до такой жизни? Как вы предали нашу родину?». На что в ответ говорю: «Какую родину мы предали? У тебя какой паспорт? У меня такой же паспорт, как и у тебя».

Они видели всю сущность войны изнутри, и у них поменялось мировоззрение. Поэтому когда я уже пришла, они лояльно к нам относились. Нас они уже не обижали и не оскорбляли. Хотя к первым политическим осужденным они относились предвзято. При этом была команда от начальства плохо к нам относиться и «урабатывать». Нас более тщательно осматривали. Когда строились, мы были в первых рядах, чтобы они нас видели. Но лично меня это не оскорбляло, потому что я на них смотрела с сожалением. Не знаю, почему могут быть такими озлобленными женщины и мужчины.

В колонии разрешалось один раз в неделю звонить своим родным, но делать это можно было только на «Феникс» (мобильный оператор боевиков «ДНР» — ред.), а мои дети в Харькове и у них «Vodafone». Поэтому для звонка мне нужны были деньги. Но в тюрьме сильно денег не было. В итоге нас направили на швейную фабрику, и я пошла. Хотя отказаться там тоже нереально. Шить — это значит зарабатывать деньги. За ноябрь удалось заработать 98 рублей, которые дали возможность позвонить детям на пять минут.

Кто не работает на «швейке», тот занимается всем. Женщины копают траншеи, чистят уличные туалеты, грузят мусор, разгружают и переносят уголь. В первые дни меня поставили на кухню. В принципе я обрадовалась, потому что на кухню берут не всех. Там больше возможностей морально отдыхать и не так тяжело физически. Меня поставили на нарезку овощей. И я их нарезала красиво. Вошла в роль хозяйки и знала, что готовлю для таких же женщин как и я. Старалась все помыть и нарезать. Но это было недолго, так как меня вызвала начальница колонии и сказала, что на кухне ей нужны «покладистые люди». Она кричала: «Сказали тебе резать кусками как собакам — так ты и должна делать». Однако даже не каждый хозяин так будет резать своим собакам. В итоге меня из этой кухни выгнали.

Там предоставляли время для курения, и только тогда можно было сидеть. Остальным же это было запрещено, поскольку надо только работать. И так как не курю, то сидеть мне не разрешалось. Мне дали личное задание собирать опавшие листья деревьев. Но осенью они все время падают и в день, когда сильный ветер, их невозможно все собрать. На такую работу у меня уходил целый день. С шести утра и до десяти вечера у тебя нет возможности отдохнуть. Вечером, приходя уставшей со «швейки», у тебя есть очень мало времени, которые ты можешь использовать на себя.

В колонии боялись, что просочиться информация о том, что здесь плохое содержание и отношение к женщинам. Поэтому нас постоянно обыскивали, пытаясь найти какие-то записки. Вот так вот мы там жили.

Я воспитывала детей, отдавая все свое личное время и любовь. Мне хотелось воспитать правильно детей, и всегда знала, что они у меня хорошие. Надеялась, что они за меня борются, но не знала об этом. Однажды приехала женщина из Мариуполя, когда-то работавшая на военной базе в этом городе. Она просто вернулась домой в Донецк, но ее арестовали и мы оказались в одной камере. Вот она и рассказала о том, что видела в интернете, что мои дети борются за меня и организовывают все эти митинги. Кусочки информации я знала.

Потом в кроссвордах вместо слов мне дети писали, что они провели какой-то митинг, что они общаются с Валерией Лутковской (бывшая представительница Украины в рабочей подгруппе по гуманитарным вопросам ТКГ — ред.) и Людмилой Денисовой (омбудсмен Украины — ред.).

Когда я уже попала в Снежное, то могла с ними немножечко разговаривать и там узнавала, что они делают. Поэтому знала, что они сделали многое для меня, когда была там (в плену — ред.). Даже сказать, что мои дети сделали многое — этого мало. Они бросили заниматься собой и занимались только мной все это время. Им трудно было стучать в закрытые двери, добиваться, знакомиться. От одних людей к другим. Понимаю, как им было трудно проходить все эти ступени, чтобы добраться до Офиса президента. Понимаю, сколько они подключили телевизионных каналов и радио. Сейчас я им благодарна за свое освобождение.

Обмен — это часть моей жизни. Мы до последнего не верили, что он состоится. Когда нас вывезли из СИЗО Донецка, мы поехали в сторону Макеевки, где собирали наших мужчин. Мы искали и хотели видеть знакомые лица, но было очень темно и нам не удалось понять, кого посадили в машину.

Далее мы ехали в сторону Горловки и видели все также разбитые города, которые не наблюдали уже два года. Мы видели разбитые билборды, висящие провода, грязные магазины и заброшенные рестораны. Это был канун Нового Года, но мы видели, что нет никакого ощущения праздника. В итоге все это не давало и нам чувства радости.

Когда мы приехали на сам блокпост в Никитовке, то нас повели зачем-то снова снимать отпечатки пальцев и фотографировать. И мы встречались с журналистами, которые задавали много провокационных вопросов. Мы не то чтобы от них прятались, а боялись, что своими ответами сорвем обмен. Любой провокационный вопрос вел за собой ответ, а так как все, что с нами происходило — правда, то мы боялись отвечать, чтобы нам в какой-то момент не сказали: «Вот так вот вы считаете? Разворачивайтесь и назад».

В 12:00 якобы начался обмен, но ничего не происходило. Мы видели, как наших мужчин водят туда-сюда, но не знали куда, из-за чего переживали. Потом увидела, как какой-то человек отказался ехать в сторону Украины, и тут мне снова стало страшно, поскольку думала, что все сорвется. На каждом этапе происходило нечто, что могло сорвать обмен.

Мы просились в туалет, но нас не выводили. Мы думали, что, наверное, вот сейчас все будет. Но нет. Время все затягивалось и затягивалось. В итоге на блокпосте боевиков нас вывели и поставили в ряд вместе с нашими вещами, а напротив пленных собрали «команду» в несколько раз больше. Это были журналисты, которые снова начали задавать провокационные вопросы. И в этот момент меня затрусило, заколотило, и я расплакалась, подумав, что сейчас обмена не будет. Не видела никого из ОБСЕ, Красного Креста и Украины. В этот момент я не увидела никакого лица, в котором можно было бы найти поддержку. Не было человека, который бы сказал: «Не бойся, сейчас будет обмен». Мы находились в таком напряжении, что даже не передать словами. Там были и вооруженные боевики, которые говорили, что не надо нас освобождать: «Вот так бы взять всех и расстрелять».

Я обращалась к мужчинам, стоявшим сзади с вопросом: «Вы идете на обмен?». Они мне отвечали: «Да, конечно». Но это меня не успокаивало, потому что были волнения вокруг. Некоторые люди пытались отвечать на вопросы журналистов. Я их дергала и успокаивала со словами: «Пожалуйста, не разговаривайте с ними. Явно же вопрос нехороший». И потом увидела Валерию Лутковскую, с которой лично поздоровалась. Сразу у нее спросила: «Что происходит? Будет обмен?». В ответ она мне сказала: «Да, будет. Не переживайте. Как ваша фамилия?». Отвечаю: «Чуйкова». Лутковская же говорит: «Чуйкова? Я знаю ваших детей». После этого меня стало отпускать волнение, и я начала успокаиваться.

После продиктовали списки. Спросили о том, все ли присутствуют и хотят выехать в Украину. Мы все ответили, что да и поскорее. Затем Лутковская завела нас в автобус и попросила из него не выходить, но никто и не собирался этого делать. Все хотели как можно быстрее выехать.

Потом мы проехали еще два блокпоста, где стояли боевики в масках. Они прятали свои лица, чтобы мы их не видели. Однако мы и не хотели на них смотреть, а только быстрее с ними распрощаться. И все молчали, пока мы не проехали последний блокпост. Журналист проходил мимо наших рядов и пытался у нас что-то спросить, но люди соблюдали полную тишину. Даже когда мы проезжали серую зону все молчали, а ощущения радости и праздника не было.

Только когда мы вышли в Зайцево был глоток воздуха свободы. Как напоминание о свободе, но еще без ее ощущения. Организм находился в таком напряжении, потому что одни эмоции сменялись на другие. Это такое психологическое состояние, которое не объяснишь, пока сам не прочувствуешь. Но уже было не страшно потеряться и мы уже не боялись, что может сорваться обмен.

Нас повели в ангар греться и хорошо встретили. Не было лишних людей или журналистов. Нас никто не напрягал вопросами, а вещи забрали и опечатали для аэропорта. Но нас поторапливали, потому что время затянулось, и мы немного опоздали. К тому же наши родственники и президент ждали в аэропорту в Киеве.

В итоге всех посадили в автобус и повезли в Краматорск. Там был красивый военный самолет, в который мы сели. Впервые испытывала такие ощущения, когда летела в этом самолете. Мы смотрели друг на друга и подавали жесты: «Класс, мы летим и мы свободны». С женщинами, находившимися вместе со мной, радовались друг за друга и рассматривали тех людей, кто был с нами.

В Харькове мы пересели на другой самолет, который был еще больше. Там было мало окошек, но я как раз села напротив одного из них. И увидела, что в аэропорту собралось много людей, а также надувные шарики. Больше ничего не видела. Меня снова начало трусить и колотить. Не могла даже слов сказать.

Сверху глядя на толпу людей, появилась боязнь не встретить своих родных. Сразу встал вопрос: «Как же мы увидимся?». Когда открылся самолет, то я практически в первых рядах выходила. Меня лично встретил президент и обнял. Он поприветствовал, обратившись ко мне по имени. Это было приятно.

Детей я не видела. Так получилось, что президент стоял впереди, а дети были где-то сбоку. И если бы они не крикнули, то сразу их бы не нашла. В итоге увидела двух солидных мужчин. Это уже были не дети, не ребята, не сыночки, а — красивые мужи. Они возмужали и изменились.

И я радовалась от того, что встретилась с ними. Однако видя, что тех людей, с которыми была, обнимают их родные, то я радовалась и за них. Мне хотелось, чтобы каждого кто-то встретил. Ощущение быть свободной — это очень ценно.

На 100% связываю свои жизнь с Харьковом, потому что здесь остались жить мои дети. И они в Харькове начинают укореняться. Мне понравился этот город. Красивый и перспективный город, то почему бы и нет? Но на данный момент у меня проблема с жильем. Дети живут в маленькой арендованной квартирке, а я сама жила в трехкомнатной. Поэтому ощущения домашнего уюта у меня пока нет. Хочется иметь свою квартиру.

Мне хочется войти в обычный режим и обычную жизнь. Хочу найти работу, а сейчас начала восстанавливать документы и сделала справку переселенца. Мне будет тяжело, но это меня не пугает. Осталась без ничего, но это меня тоже не пугает, поскольку без этого всего можно жить. Нам дали материальную поддержку на первое время, поэтому можно как-то продержаться до тех пор, пока не найдешь, в чем себя проявить.

Конечно, я люблю медицину и нужно думать о стаже, но так как там маленькая зарплата мне придется от нее отказаться. Буду искать себя в чем-то другом. У меня есть шанс.

Я свободна и это очень многое. Свободна во всем — в мышлении, в действиях. Мы переоценили все ценности, пока были в тяжелейших условиях. И главное, что рядом со мной хороший тыл — мои дети. Они меня не бросают ни на минуту, поддерживают во всем и контролируют каждый мой шаг. Мы втроем придем к общему и найдем, чем заняться. Моя новая жизнь началась 29 декабря 2019 года.

Наш разговор с Мариной Чуйковой подошел к концу, но через определенный промежуток времени она сделала эксклюзивное признание, которое впервые будет опубликовано в СМИ.

В мае 2016 года, находясь в городе Бахмуте, я познакомилась с молодыми людьми. В разговоре их интересовала ситуация в Горловке, какое настроение у людей и как они там живут. Также их интересовала военная обстановка, наличие военнослужащих РФ, перемещение и дислокация военной техники. Я рассказала. Мы стали встречаться регулярно и увидела, что они не безразличны к ситуации в Донецкой области.

Позже эти люди представились сотрудниками СБУ. У меня была возможность помочь, и я предложила им свою помощь. Но полностью доверять мне они не могли, беспокоились о своей безопасности, поэтому мне предложили пройти полиграф и я согласилась. После беседы с психологом, она дала заключение, что со мной можно работать. Я почувствовала себя нужной. При последующих встречах я получала уже конкретные задачи, связанные с добычей интересующей их информации. Зачастую это была информация о расположении техники и подразделений боевиков, о личных данных командиров и руководящих лиц так называемой «ДНР».

Я все время знала, что работаю в интересах Украины, что я защищаю людей и своих детей в частности. Не скажу, что было не страшно. Было опасно, и я боялась за свою жизнь, но понимала, что должна продолжать. Проходили ротации, сотрудники менялись, а я оставалась. Так продолжалось до 19 марта 2018 года.

Сейчас я на свободе и очень хотела бы увидеть тех людей, встретиться с ними. Я не жду от них поддержки или сочувствия, но я хочу быть уверена, что они знают о том, что со мной произошло. Я хочу поговорить о тех ошибках, которые были допущены нами, чтобы они не были допущены в будущем. И чтобы те люди, которые действуют в интересах Украины на оккупированной территории, не мучились в подвалах «МГБ».

(Часть фото предоставлена Саввой Чуйковым из личного архива).

Источник: 057.ua Сайт города Харькова