Андрей Краснящих: «Сегодня все пишут как Слуцкий и это считается мейнстримом» (фото)

Литературовед Андрей Краснящих рассказал о харьковском периоде жизни украинского и русского поэта Бориса Слуцкого.

Во время карантина в харьковском издательстве «Права человека» вышла книга «Писатели в Харькове. Слуцкий». Автор книги — литературовед Андрей Краснящих. Корреспонденту МГ «Объектив» он рассказал о главном герое своего исследования – выдающемся поэте ХХ века Борисе Слуцком, его жизни в нашем городе и поэтическом языке, который формировался в Харькове.

— Где в Харькове жила семья Бориса Слуцкого и кем были его родители?

— В биографических книгах о происхождении Слуцкого пишут мало, сведения совсем скудны. Как правило, «родился в Славянске в 1919-м, в 1922-м семья переехала в Харьков» — а дальше начинаются додумывания: оказались в Славянске, гонимые Гражданской войной откуда неизвестно (из Слуцка?). Но сам Слуцкий в очерке «Мой друг Миша Кульчицкий», вошедшем в изданную через двадцать лет после его смерти книгу воспоминаний о войне и друзьях-писателях «О других и о себе», говорит, что его мать, как и мать Кульчицкого, училась в славянской гимназии, а в стихотворении «Происхождение» — что «дед был учителем русского языка»; значит, мать — славянчанка. Она тоже была учительницей.

Что же касается отца Слуцкого, то тут биографы даже не додумывают: как-то откуда-то оказался в Славянске, «до революции работал приказчиком, после — служащим в торговле». Какой-то образ так себе, да? Перекати-поле, или мягче, симпатичнее — шолом-алейхемский луфтменч, неудачливый искатель счастья. И если б не ведущий харьковский краевед Андрей Парамонов, к которому я обратился за помощью, мы бы так и не узнали, что отец Слуцкого — коренной харьковчанин и до революции у него в Харькове была аптека (очевидно, потом реквизированная). И отец отца Слуцкого жил в Харькове — на Николаевской улице, теперь это Короленко, дом 27, он не сохранился, — работал комиссионером. Это сведения из архивного фонда харьковского полицмейстера. А раз так, семья Слуцких не «оказалась» в 1922-м в Харькове, а вернулась, отец с семьёй вернулся на родину.

Борис Слуцкий. 1925 г.

Вернувшись, они жили на Конной площади, 9 (сейчас это площадь Защитников Украины) в полутораэтажном (цокольный этаж — полуподвальный, с окнами на уровне мостовой) доме барачного типа, две комнаты в коммуналке; тот на Николаевской, 27 у Слуцких, видимо, тоже реквизировали. Где именно находился дом Слуцкого на Конной — ещё одна большая загадка, над которой я бился, пока мне не помог (и не только этим, но и картами, которые вошли в книгу как путеводитель по слуцким местам Харькова — харьковским местам Слуцкого) журналист и краевед Филипп Дикань, установивший по справочнику 1913 года, что этот дом стоял на углу с Военной улицей. Вы видите, моя книга — условно «моя», а так общее дело. Теперь на том месте во весь квартал торговый центр.

Площадь Защитников Украины, 5/6, торговый центр. Видимый угол — место, где стоял дом Слуцкого (Конная площадь, 9).

Я очень рассчитываю, что там появится мемориальная табличка: во всём мире выходят книги о Слуцком, в Израиле, США, не говоря уже о России, во всём мире он признал одним из самых значительных поэтов второй половины XX века — а в Харькове забыт. Кстати, насчёт «Защитников Украины»: он же освобождал Харьков, оба раза в 1943-м, и орден «Красной Звезды» у него именно за освобождение Харькова. Таблички поэтам-фронтовикам Кульчицкому и Чичибабину на домах, где они жили, Поженяну на месте, где стоял его дом, есть (на доме Кульчицкого — была, украли, уже второй раз), Слуцкому — нет. Даже в прошлом году на его столетие не появилась, стыдно.

А вторая табличка может быть на Московском проспекте, 11, где в 1960‒70-х жили родители Слуцкого и куда он приезжал к ним из Москвы. Там, к слову, висит уже одна — что «В этом доме работал в 1883‒1884 годах родоначальник азербайджанского кино фотограф Александр Мишон». Замечательно, жаль не Слуцкому — родоначальнику новой поэзии.

Знаете, вот связывая воедино это всё: поэзию, новаторство Слуцкого и войну, — и приходишь к ответу на знаменитый вопрос Адорно «Как можно писать стихи после Освенцима?» (в оригинале у него иначе: «Писать стихи после Освенцима — это варварство», — но разошлось повсеместно именно так). Бродский, начавший писать стихи под впечатлением от стихов Слуцкого и потом до конца жизни отдававший ему должное, в 1985-м, на симпозиуме к 40-летию окончания Второй мировой, почти так и сказал об этом: «Слуцкий почти в одиночку изменил тональность послевоенной русской поэзии… Ему свойственна жёсткая, трагичная и равнодушная интонация. Так обычно говорят те, кто выжил, если им вообще охота говорить о том, как они выжили, или о том, где они после этого оказались…» И чтоб совсем уж договорить тему: у Слуцкого среди стихов есть «Теперь Освенцим часто снится мне…» и «Берёзка в Освенциме», а знаете, какое одно из самых любимых стихов Слуцкого было у Бродского, какое он наизусть читал на литературных выступлениях в Америке и т. д.? «Я вырос на большом базаре, в Харькове, где только урны чистыми стояли, поскольку люди торопливо харкали и никогда до урн не доставали…» И дело ж тут, очевидно, не в любви Бродского к Харькову, в котором он, кажется, и не бывал, а в том, что для Бродского это стихотворение, значит, поэтически совершенно, вершинное в мировой поэзии — и это стихотворение о Харькове.

На табличке Слуцкому в Славянске, открытой к столетию, цитата «…родился здесь и здесь хочу умереть», правда, тут они передёрнули, это стихотворение не относится к Славянску, которого Слуцкий и не помнил, и родиной не считал, оно о родине в целом, на табличке Кульчицкому было «Я люблю родной свой город Харьков — крепкий, как пожатие руки», — а у Слуцкого на табличке в Харькове, когда-то же она обязательно появится, что будет? Может быть, как раз это конкретное и чисто слуцкое «Я вырос на большом базаре в Харькове…»? Или, как вариант, из других стихов: «Как будто бы доброе дело я сделал, что в Харькове жил…», «…как в неведомом, невиданном, неслыханном, как в невообразимом Харькове», «Здесь я учился, и вот я — каков». А может быть, «Видите мальчика рыжего там… Это я сам. Это я сам! Это я сам в начале пути»? Или совсем лайтово, из напечатанного в конце прошлого года (наследие Слуцкого опубликовано всего на треть, архив продолжают разбирать, стихи всё выходят, каждый год, и спустя треть века после его смерти): «В городе, где рос и вырос, в каждой стенке виден вырез, сквозь который можно в детство, словно в зеркало, вглядеться».

Слуцкий с братом Ефимом и сестрой Марией. 1930 г.

— В какой школе он учился и каким предметам отдавал предпочтение?

— Включая музыкальную, он учился в трёх школах: по шестой класс в 11-й, она стояла на Молочной, 38 и разрушена во время войны, сейчас этот номер у совершенно другой школы; потом седьмые классы 11-й перевели в только что построенную десятилетку на Плехановской, 151, это 94-я школа и посегодня, о Слуцком она — продолжая тему табличек, — к её сожалению, тоже не помнит, даже на сайте, а ведь могла бы, сейчас безымянная, носить его имя. «Девяносто четвёртая полная средняя! Чем же полная? Тысячью учеников. Чем же средняя, если такие прозрения в ней таились, быть может, для долгих веков!»

Ул. Плехановская, 151. Двор 94-й школы.

Об этой школе у него множество стихов. «— Стукнемся! — говорили в Харькове в 94-й средней школе. Стукнуться означало: подраться. Звук, издаваемый юной скулою при ударе кулака молодого, сухощав и громогласен, словно удар доски о полено», — а заканчивается так: «Может, единственное отличье от инженеров, врачей, доцентов, всё давно перезабывших, что я единственный из 94-ой не позабыл специального слова: “Стукнемся!”» О музыкальной и 11-й тоже есть, но о 94-й гораздо больше, вообще в харьковских стихах она количественно чуть ли не на первом месте, разве что качественно Конный рынок может её опережать. Да, я сказал «харьковских» — надо уточнить: написанных о Харькове, позже, а не в Харькове, в детстве. Он в 1937-м вслед за девочкой из своей школы уехал поступать в Москву, потом война, фронт, контузия, госпитали, инвалидность, снова два года у родителей в Харькове, угроза ареста во время «борьбы с безродными космополитами» и побег из Харькова в Москву к друзьям, чтобы затеряться там, тогда так многие спасались, переезжая в другой город, чтобы «не числиться за местными органами». В школах он был отличником, но больше всего любил литературу и историю.

Слуцкий с одноклассниками Дмитрием Васильевым (слева) и Петром Гореликом (справа). 1937 г.

— Кто из поэтов повлиял на Слуцкого?

— Маяковский и Хлебников. С книжкой Хлебникова (и ещё книжкой Блока), пишет Слуцкий в той же мемуарной прозе, в очерке «Вещмешок», он даже на фронт ушёл: «Хотел прочитать его “как следует”. На войне не успел, а после войны — успел. Эти два толстых и твёрдых, как железо, переплёта почти обесценили мой вещмешок (куда вскоре перекочевали вещи) как подушку. Проще оказалось подкладыватъ под голову полено. … Вещмешок достался через несколько дней противнику».

— Как формировался его стихотворный язык?

— Бродский о языке Слуцкого пишет: «Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов, с равной лёгкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции». Видите, тут не только о лексике, но и, что важнее, об интонации — не лексикой же эпохально меряется поэзия, точнее — не столько лексикой, как интонацией, особой, новой, нащупанной, чтобы как можно точнее передать дух времени, новой эпохи, а уже интонация вырабатывает себе определённую художественную технику, которой до тех пор не существовало, со своими, наиболее адекватными для выражения духа времени художественными средствами. И вот что касается интонации: Бродский этого не почувствовал, он не из Украины, назвал просто «народными каденциями», — а друг детства Слуцкого Пётр Горелик, затем тоже писатель, публикатор Слуцкого и воспоминаний о нём, вместе с литературоведом Никитой Елисеевым в книге «По течению и против течения…» вполне точно раскрывают «загадку Слуцкого»: «Немалую роль в поэзии Бориса Слуцкого сыграло то обстоятельство, что стихи, написанные на украинском языке, были для него так же привычны, как и русские. Тоническая украинская и польская система стиха была для него так же близка, как и силлабо-тоническая русская. У него на слуху были и ямб, и хорей, и трёхстопные размеры, но так же естественен для него был и ритм стихов Шевченко. Многочисленные упрёки в корявости, неблагозвучии стихов Слуцкого были связаны с тем, что он вносил в русский стих начала иной поэтической системы. Когда Анна Ахматова говорила о “жестяных” стихах Бориса Слуцкого, она имела в виду и это непривычное звучание стиха. Оно же привлекало к Борису Слуцкому знатоков и специалистов-стиховедов, с первой его книжки почувствовавших новое явление в русском стихе. Оно и впрямь было новым, а не пыталось новым казаться…» А теперь снова вспомним о «Как говорили на Конном базаре…» — Слуцкий же говорит не о «языках базара», а о «языке», да? — одном, общем, в котором все четыре (не считая мата, а с ним — пять) слиты воедино. Это я к тому, что если и впрямь существует «харьковский язык», ну вот как «одесский», то Слуцкий — самый тот поэт, кто его максимально полноценно выразил в литературе (как Бабель, Ильф и Петров — «одесский») со всем его строем и ладом. Повторюсь, речь не о лексике — хотя и специфической харьковской лексики того времени у Слуцкого валом: то же «стукнемся», или всем теперь известное во многом и благодаря ему «ракло», или «вывести в люди» в значении «избить до полусмерти», или совершенно сейчас забытое «пицик», которым он обзывал друга Давида Самойлова, в воспоминаниях Самойлов пишет: «“Пицик” было харьковское слово, означавшее нечто вроде “несмышлёныш”», — а сколько такого неидентицифируемо харьковского рассыпано по его нехарьковским стихам, о которое спотыкаются исследователи, даже самые глубоко знающие и чувствующие Слуцкого, но не знающие «харьковского языка». Я не преувеличиваю: друг последних лет жизни Слуцкого, а потом его главный публикатор (до своей смерти в 1993-м, он даже в одной могиле со Слуцким похоронен) Юрий Болдырев комментирует в изданном ним трёхтомнике Слуцкого промелькнувшее в стихах «шерхебок»: «“Шерхебок” — ошибочно, правильно “шерхебель” — рубанок с полукруглым резцом для первичного, грубого строгания», — но с чего Слуцкому ошибаться, если у него это в харьковском стихотворении о школе и учителе труда, тем более в прямой речи того, и зная, что по-украински «шерхебель» — «шерхебка» — и что харьковское «аполонник» не от русского «половник», а от украинского «ополоник», сложив два и два, получаем «шерхебок» от украинской «шершебки». Такого, если приглядеться, харьковского у Слуцкого ого-го как много, и смотрится оно в его поэтическом языке вполне естественно, не выпирает — но это не значит, проскальзывает бессознательно. Слуцкий знает, что делает, он очень внимателен, наблюдателен к речевым процессам и прежде всего переходам из украинского в русский и смешиванию их в бытовом харьковском языке. В одном из мемуарных очерков он пишет: «И многое другое переписывалось, зналось наизусть, обговаривалось — тогда это слово ещё не начало путешествия из украинского в русский язык». Видите, когда-то это слово в русском, сегодня абсолютно привычное, расхожее, было экзотизмом, мы этого не помним, а Слуцкий знает, откуда оно взялось.

Но речь всё же не о лексике, а о характере харьковского языка, и кстати, у Слуцкого этот характер, да, базарный, Харьков же изначально, и до сих пор, торговый, ярмарочный, купеческий город, — но не только: «Мы — ребята рабочей окраины Харькова, дети наших отцов, слесарей, продавцов, дети наших усталых и хмурых отцов…» (из уже цитировавшейся «Моей средней школы»). Итак, характер, строй харьковского «языка»: торгово-базарный, окраино-пролетарский, плюс университетско-студенческий, плюс и плюс, и не забудем про слобожанскость от слова «свобода» — в регистре от бунта до фрондёрства и мягкого слобожанского байронизма. Всё это есть у Слуцкого, всё это он передал и описал. А знаете, что ещё интереснее: не что харьковское просторечие впитано Слуцким, это как раз очевидно и не удивляет, а что поэтизмы Слуцкого стали народными. Все используют, мало кто знает, что и «физики и лирики», и «широко известен в узких кругах» — это изначально из стихов Слуцкого, так они и назывались.

 — Слуцкий любил музыку?

— Она его не любила! Помните, я говорил, что он учился в трёх школах — одна из них музыкальная. Кстати, тоже нужно было установить, как и многое, всё в отношении харьковского Слуцкого, где она в то время находилась — «Музшкола имени Бетховена в Харькове», как называется один из его стихов. На Карла Либкнехта, 34 (Либкнехта — это Сумская с 1924-го по 1941-й) — но! — в квартале от Конной площади находился Плехановский филиал этой школы, на Аптекарском переулке, 3, сегодня там многоэтажка. В книжке о Слуцком есть фотографии, так, чтоб себе представлять слуцкие места в Харькове, — и её, и того, что на месте его дома и 11-й школы, и 94-я, и Московский проспект, 11, и всё остальное связанное со Слуцким, и ещё, как я уже упомянул, карты, где всё это отмечено, чтоб берёшь книгу и идёшь смотришь. А лет через сколько-то, когда Харьков наконец осознает, какой поэт жил в нём и что для него сделал, будут и экскурсии по слуцким местам, вот для них карты и остальное тоже пригодится.

Бетховенка, кстати, единственная из школ, вообще из официальных учреждений Харькова, что помнит о Слуцком — на своём сайте. Сколько Слуцкий в ней проучился? Из этого стихотворения вроде бы можно понять, что недолго, а Болдырев ещё и пишет, что Слуцкий бросил её после пятого класса, — и все биографы это за ним повторяют. Вокруг харьковского Слуцкого столько всего неисследованного, неизвестного, перевранного, додуманного — вот и здесь; а сам Слуцкий в стихотворении «Переобучение одиночеству» говорит: «проучившись лет восемь игре на рояле и дойдя до “Турецкого марша” Моцарта в харьковской школе Бетховена, я забыл весь этот промфинплан, эту музыку, Бетховена с Моцартом и сейчас не исполню даже “чижик-пыжика” одним пальчиком…»

То, что музыка Слуцкого не любила, я не сильно утрирую. В автобиографическом очерке, что кусками цитируют слуцковеды, а так до сих пор не опубликованном, лежащем в его фонде-архиве, — почему, к слову? Что там такого страшного, что целиком публиковать нельзя? Вот вам ещё одна загадка Слуцкого. Так вот, в этом очерке Слуцкий говорит: «Тупо, нехотя учился музыке. С отвращением шёл к пианино…»

Но это не значит, что и Слуцкий в ответ музыку не любил — нормальная, человеческая диалектика; музыки в его стихах столько, как ничего другого, я имею в виду тему музыки как таковой, а музыкальность его стихов, по выражению Ахматовой — «жестяных», под стать звучанию эпохи, и так очевидна. Музыка в его стихах везде, то там, то так (в знаменитых «Немецких потерях» немец играет на губной гармошке), есть даже утопия, и я не припомню больше у Слуцкого утопий, — антивоенная: «Музыка будущего».

— Как музыка и звуки Харькова повлияли на ритмику и тонику его стиха?

— Харьков, как и любой город, любое место, звучит. По-своему — и по-разному в каждую эпоху. Вот это и услышал Слуцкий, это его сформировало и вошло в стихи. Что я имею в виду — допустим, это: «Я рос в тени завода и по гудку, как весь район, вставал… справа, слева, спереди — кругом ходил гудок. Он прорывался в дом…» Или вот это: «Я на медные деньги учился стихам — на тяжёлую, гулкую медь. И набат этой меди с тех пор не стихал, до сих пор продолжает греметь. Мать, бывало, на завтрак даёт мне пятак, а позднее — и два пятака. Я терпел до обеда и завтракал так, покупая брошюры с лотка. … Весь квартал наш меня сумасшедшим считал, потому что стихи на ходу я творил, а потом на ходу с выраженьем читал. А потом сам себе: “Хорошо!” — говорил».

Слуцкий в послевоенном Харькове. Фотография из архива С. Лихтарёвой, впервые опубликована в «Вестнике», 2002, №11 (296).

— Увлекался ли он фотографией и рефлексировал ли на тему фотоискусства в своем творчестве?

— Думаю, фотоаппарата у него в харьковский период точно не было: это ж невероятно дорогая на то время игрушка, велосипед или часы были событием чрезвычайным («В детстве мне подарили часы, и я постоянно глядел в циферблат…»). Сохранились его фотографии — в трёхлетнем возрасте, постарше — с братом и сестрой, такие же, как у всех; их перепечатывают из книги в книгу о Слуцком.

В харьковских стихах он иронизирует над своими школьными фотографиями: «Снимок школьного выпуска — сорок проектов судеб, утверждённая выписка, общая справка на хлеб. Разгребаю завалы слежавшегося забытья: всё овалы, овалы и в одном из них я. Ну и рожи мы корчили, чуяли, верно, беду. Своевременно кончили в тридцать таковском году», «Мои старые юные фотографии, где я выцвел от времени, но всё же цветущ, и короткие автобиографии в две-три строчки без нависающих туч».

— Как стихотворный язык Слуцкого повлиял на поэзию второй половины ХХ века?

— Все исследователи и сами поэты говорят: кардинально. После Слуцкого так, прозаизируя стих, убирая рюшечки и завирушечки, интонационно склоняя его к разговорной речи, разлиризируя и насыщая иронией, стали писать все, ну ладно, многие, в любом случае следующее за Слуцким поколение, вот как Бродского, испытало колоссальное влияние.

Площадь Конституции, 14, бывший Центральный лекторий, где в 1960 г. состоялся первый большой творческий вечер Слуцкого.

А потом то поколение, которое испытало влияние Бродского. Тут интереснее другое — не вторая половина ХХ века, а первая нашего, наше время. Сегодня же все пишут так, как Слуцкий, и это считается комильфо, мейнстримом.

Фото предоставлены Андреем Краснящих